В один из мартовских дней 1942 года нашему полку было приказано «…в течение светлого времени парами с интервалом 5 минут наносить удары по войскам противника, двигающимся по Минской автостраде на участке Вязьма- Гжатск». Накануне аналогичная задача стояла перед соседним полком, на выполнении которой полк потерял всю материальную часть и почти весь лётный состав к середине дня.

Наш командир полка полковник Смирнов в присутствии командиров эскадрильи и начальника штаба открыто отказался выполнить боевой приказ в такой форме, как его изложил командир дивизии генерал Трифонов, заявив: «Вчера на этой тактике применения штурмовой авиации вы пожертвовали немцам соседний полк. Сегодня решили положить у автострады мой полк. Не согласен… разрешите об этом доложить командующему». Генерал Трифонов сам позвонил командующему и, видимо, получил от него санкцию «действовать, как было намечено замыслом».

Полковник Смирнов принял из рук генерала трубку и отчаянно, чеканя каждое слово, произнёс: «Пусть меня будет судить Военный Трибунал… Я снимаю с себя обязанности командира полка». Генерал Трифонов приказал принять командование полком одному из командиров эскадрилий. С интервалом в 5 минут полетели пара за парой. В расчётное время не вернулась первая пара. Не вернулась и вторая пара. Сильно повреждённым прилетел самолёт из третьей пары. Вскоре полетел я с молодым лётчиком с молодого пополнения. Случайно мы наскочили на пути к цели на сигнальный пункт наведения истребителей, увидели поварачивавшуюся за нами стрелу из красных полотнищ, пролетели 10 секунд в направлении от стрелы, потом круто повернули над вершинами леса вправо. Обманутые немецкие истребители продолжали пекировать в том направленни, в каком прекратила свой поворот стрела наведения. Развкернувшись за автострадой на параллельный ей курс мы увидели кладбище штурмовиков. В это же время между нами и автострадой взметнулись три чёрных конуса дыма и огня от фугасных снарядов. Я понял: этот участок автострады, на который приказывалось выходить всем парами был пристрелян дальнобойной немецкой тяжёлой артиллерией. Наша пара случайно не стала очередной жертвой.

Впереди виднелась колонна автомашин. По обочинам двигалось несколько танков.

Маневрируя у автострады, мой ведомый во время разворота нечаянно оказался впереди. Мне пришлось понаблюдать как одна из его бомб снижаясь, выломала переднюю часть одной из крытых машин, двигавшихся на дистанции метров 20, рекошетируя от асфальта, проткнула насквозь вторую автомашину, с высоты 10 метров, плавно снижаясь проламала крышу и поехала взрываться через 15-17 секунд в третьей автомашине, заполненной солдатами.

Увлёкшись атакой следующей группы автомашин, мы прозевали истребителей. Мой ведомый был сбит и охваченным пламенем самолётом свернул от шоссе вправо (видимо надеясь спастись у партизан влесу), а мне зажавшие с обеих сторон истребители дали сигнал следовать за ними. Истребители привели меня на полевой аэродром, расположенный на лесной поляне неподалёку от той красной стрелы наведения, которую минут 15 пролетал. Левый истребитель выпустил шасси, пошёл на посадку. Я оглянулся. Сзади меня сопровождала ещё пара истребителей. Положение моё было тактически невыгодным. Перед стволами авиационных пушек вступать в бой дело неумное. А умирать не хотелось. Нужны были находчивость и выдержка.

В первом заходе на посадку я сделал вид, что не рассчитал: хотел убрать шасси и бреющим полётом уйти на восток. Меня сзади летящие предупредили огнём.

В следующем заходе я сел. В конце пробега развернулся и остановился так, чтобы, повернувшись на 45 градусов, можно было взлететь. Подбежавшие с автоматами немцы показывают мне, чтоб повернул самолёт вправо, носом в лес. Я делаю вид, что не понимаю их. Сам оцениваю воздушную обстановку, ожидаю пару истребителей, приближавшихся к последнему развороту на посадку. Один из автоматчиков показывает мне крест (выключить мотор), сам пытается залезть на крыло самолёта. Я, зажав тормоза, дал полный газ мотору и сдул его струёй воздуха. Когда истребители выполнили последний разворот, я подвернулся им на встречу и пошёл на взлёт, открыв огонь из пулемётов и пушек по одному из планировавших истребителей. Как только колёса последний раз черкнули землю, я убрал шасси. Чтобы не зацепиться за торчащий хвост упавшего мессершмидта, немного отвернул вправо и над верхушками елей ушёл к своим в Адуево.

Напрасно радовались немецкие лётчики сажая меня на свой аэродром. Закончилось это мероприятие счётом 160 не вих пользу.

4. Бронепоезд у Тёмкино.

На пордолжительное время в 1942 году стабилизировалась линия фронта под Вязьмой вдоль реки Воря, перерезав железную дорогу из Калуги на Вязьму. Участок железной дороги за станцией Износки между Угрюмово и Тёмкино располагался в густом лесу и, несмотря на близость расположения, нашими наземными войсками не просматривался. По этому участку. По этому участку у немцев маневрировал бронепоезд. Подойдёт к линии фронта, обстреляет наши позиции и удалиться на время, пока наша артиллерия ведёт ответный огонь по пустому месту. Командование наземных войск попросило командующего Первой Воздушной Армии избавить их от беспокойного нахала.

Выполнение боевой задачи было поручено мне. Из низких, ползущих по земле облаков непрерывно моросил дождь, видимость не превышала 600 метров. Погода считалась нелётной. Но меня такая погода радовала: не требуется отвлекаться на истребителей противника, войска на маршах и в местах сосредоточения не маскируются.

На железную дорогу выскочил ещё до линии фронта и понёсся на запад. Не упуская её из виду. Промелькнули последние окопы наших войск. Как оспой, покрытая воронками, выжженная земля отчётливо обозначала стабилизировавшуюся линию фронта. Под крыльями самолёта уже оккупанты. Но ни единого выстрела. Видно, не успели…

Почти до самой Вязьмы долетел. Но не только бронепоезда не видел, а мне показалось: все железнодорожные пути были свободные. Отвернул вправо. Через минуту выскочил на крупное селение с уцелевшими домами. Возле одного из кирпичных зданий в центре скопилось много легковых и бронемашин. Похоже было на штаб. Но морось шла такая густая, что видно было только перед крылом самолёта. Проскочив селение, я по расчёту времени сделал стандартный разворот на 180 градусов, пулемётно-пушечным огнём атаковал скопище машин: может какая-нибудь из сотен пуль досталась и какому-нибудь офицеру; может, некоторым из собравшихся там военноначальников от такой неожиданности пришлось снести бельё в стирку. Меня это не интересовало. Я снова выскочил на железную дорогу. Слева под свисающими до рельсов маскировочными сетями, на боках которых был нарисован лес, а сверху железнодорожное полотно со шпалами и рельсами. Стоял бронепоезд. Для боевого захода я разворачивался вне видимости его. Но трассы снарядов и пуль, которые выпускал бронепоезд видимо в направлении гула моего мотора, разноцветными линиями хорошо ориентировали меня о месте нахождения бронепоезда. Приближаясь к нему вдоль железной дороги, я дал длинную очередь из всех видов переднего оружия (пулемёты, пушки, РС), в него залпом бросил все бомбы. Уйти с этого места бронепоезд не успел. Взрывом фугасных бомб он был сброшен с рельсов и отдан на растерзание нашей артиллерии.

Из этого эпизода мне запомнился любопытный случай. После посадки на своём аэродроме и оформления боевого донесения механик меня приглашает к самолёту, даёт в руки ещё горячий термический снаряд, и предлагает потрогать повреждённую этим снарядом дюралюминевую обшивку крыла самолёта у самого ланжерона. Обшивка вокруг дыры тоже была горячей и выкрашивалась, как песок.

5. 22  августа  1942  года.

За время войны сбивали меня тринадцать раз. Но всегда эти неудачи имели тяжёлые последствия. И в боях попадаются счастливые случайности. Так, например, во время битвы под Москвой я был сбит над атакованными танками, долетел до своего аэродрома в Монино, самолёт рассыпался на куски во время пробега после мягкой, осторожной  посадки (настолько он был сильно повреждён), я выбрался из боломков невредимым, пошёл писать боевое донесение. Во время атаки под Юхновым сбитый самолёт посадил на минное поле нейтральной полосы, покрытое глубоким снегом. Не подорвался на минах; пробрался в расположениесвоих войск, в Калугу; на следующий день летал на другом самолёте. Тяжёлой травмой черепа и большой потерей крови закончилось падение 16 мая 1942 года, когда меня сбили при вылете с аэродрома Адуево. Около 20 дней я пролежал в Центральном авиагоспитале в Москве. Выписавшись с заключением о негодности к лётной службе т с ограничениями второй степени прибыл в свою часть, продолжал лететь в бои. Мне было жаль тех вполне здоровых, но не имеющих боевого опыта, прибывающих на пополнение товарищей, которые, отправляясь на боевое задание, рисковали всей своей жизнью. Я после получения травм и ранений уже рисковал только частью, остатком жизни. Значит, я рисковал в боях меньше.

Утром 22 августа 1942 года я слетал на разведку боем огневых позиций немцев западнее железной дороги Сычёвка-Ржев. Возвращаясь от цели, сбил одного Ме-109, атаковавшего группу впереди летящих штурмовиков, зафотографировал момент атаки и место падения, доложил по радио: «Я гром-13, после выполнения боевого задания сбил одного Мессершмит-109, который упал в районе Княжьи горы (недалеко от станции Шаховская)…»

Во второй половине этого же дня мне было поручено вести два полка на штурмовку железнодорожных эшелонов на станции Ржев и артиллерийских позиций северо-западнее Сычёвки. Боевое задание было выполнено. Только развернулись на обратный курс и я доложил о выполнении боевого задания, как посыпались стёкла из приборов кабины, мотор начал давать перебои в работе. Я понял: по мне прошлась пулемётная очередь. Не знаю, работал ли тогда мой передатчик, и слышали ли меня мои товарищи, но я нажал кнопку передатчика и сказал: «Я гром-13, подбит, выхожу из строя, заместитель ведёт домой».

Немного снизившись на этой же прямой обождал пока пролетят товарищи, чтобы нечаянно ни с кем не столкнуться, и решил принять бой с истребителями. При попытке отвернуть вправо, на солнце, для оценки воздушной обстановки установил, что руль высоты и руль поворота не действуют; штурвал от себя и на себя болтается, педали двигались без нагрузки, - значит перебиты тяги рулей. Схватился за рукоятку триммера руля высоты чтобы немного подрегулировать на кабрирование, но к барабану триммера подскочил извиваясь тросик. Последняя возможность управлять самолётом пропала. Подчинялись штурвалу (командному рычагу – «ручке») только элероны. Но каждому лётчику известно, что даже без руля высоты посадка самолёта даже при исправном моторе не гарантируется. С повреждённым же мотором, да ещё и без руля поворота, посадка невозможна.

Как в металическом гробу летел я по прямой, непрерывно, то слева, то справа атакуемый двумя парами истребителей. Ясное сознание, что до конца жизненного пути остались минуты, а может быть, даже секунды погнало жидкую горькую слюну: не хотелось умирать среди оккупантов. Мне подумалось: «Вот-вот окончательно обрежет мотор, самолёт опустит нос, потом врежется в заболоченный лес, захоронив в себе следы на большой глубине… Кто будет знать, куда делся лётчик Юрий Чепига? Родителям после освобождения Донбасса сообщат, что сын пропал без вести… А пропал «без вести» – понятие растяжимое: может погиб при невыясненных обстоятельствах, может, дезертировал, может, сдался в плен… На душе у родителей будет вечно тёмное пятно сомнений за безупречного сына – комсомольца (в члены партии я был принят уже после оккупации Краматорска, где и остались, не успев эвакуироваться, мои родители). Хотя бы умереть в расположении своих войск!»

Только я это подумал, как через разбитый фонарь кабины слева сверху влетает снаряд и взрывается в козырьке на расстоянии 30-40 сантиметров от лица. Сначала меня ослепило. Потом на языке почувствовался солоноватый привкус крови, стекавшей с лица. Услышался дым горящей одежды и запах горелого мяса. Горелым мясом пахло собственное тело в местах, где впились в него раскалённые осколки взорвавшегося снаряда. Инстинктивно сначала погасил огонь, проведя левой рукой по правой стороне тела от головы до колен. Захотелось увидеть место, куда будет падать со мной самолёт. Попытался протереть от крови глаза, - может они уцелели? К правому глазу не позволил добраться крупный осколок. Левый глаз свободно протёрся. Я очень обрадовался, что вижу хоть одним глазом. Осмотрелся слева, вверх, направо. Справа у меня летел, пристроившись, крыло в крыло, Ме-109 с крестом на фюзеляже.

Немецкий лётчик в открытую форточку кабины показывал на меня пальцем, потом показал руками крест и, сразу же, показал пальцем вниз, потом помахал ладонями вниз. После чего расстегнул молнию комбинезона, отвернул борт, ткнул себя пальцем в грудь, показал пальцем на меня и прислонил палец на своём костюме рядом с железным крестом. Я понял его: «Ты уже сбит. Падай здесь. За тебя мне повесят ещё один орден». Я также при помощи рук ответил ему: «Ты уже выстрелял всё, поэтому упрашиваешь меня падать. У меня ещё есть патроны. Теперь пройди немного вперёд, а я по тебе постреляю. И мне наград ненужно». Немец так же прекрасно, видно, меня понял, резко отвернул вправо и потерялся из вида. Перед кромкой крыла узкой ленточкой блеснула река Зазуза, впадающая в Волгу у Зубцова. По ней проходила линия фронта. Снова радостно застучало сердце: теперь умирать среди своих людей.

Только открылась река под крылом, какой-то снаряд взорвался в стабилизаторе, несеметрично деформировал обшивку… Самолёт резко изменил траекторию полёта и пошёл в землю. Меня выбросило из кабины на высоте около 50 метров. Я упал метрах в 150 за самолётом на травянистую лужайку правого берега Зазузы на спину. Тело сделав вмятину в земле до 10 сантиметров, покатилось дальше. От удара о шар земной вскользь содралась кожа на руках, на спине и на голове вместе с волосами. Левый хромовый сапог лопнул и слетел совсем, правый сдвинулся наполовину с ноги… Пришёл я в сознание только в блиндаже полевого лазарета, оббинтованый, переодет в новую солдатскую одежду. Долго я не понимал, что произошло, как я оказался там… Даже не помнил как меня зовут и кто я такой. Окружавшие солдаты и санитар (видимо фельдшер) напомнили мне обстановку  падения. Как из тумана медленно, деталь за деталью. В памяти вырисовывалось всё. Мне показали мою окровавленную, изрешеченную осколками гимнастёрку, предложили взять её на память. Я отказался заявив, что война ещё не окончилась, летаю не последний раз, такую память приобрести ещё успею.

На ночёвку пехотинцы помогли перебраться в недалеко стоявший подбитый танк. Уснуть мне удалось только под утро: всю ночь немцы бомбили и обстреливали это место. А после завтрака, переждав налёт очередной партии бомбардировщиков и понаблюдав, как по голубому небу светлыми кольцами бегут звуковые волны от крупных фугасок, я начал пробираться «домой» (к своему аэродрому). Солдаты помогли добраться до дороги, усадили на грузовик подвозивший боеприпасы. Другими попутными машинами во второй половине дня добрался до ближайшего полевого аэродрома с самолётами ПО-2. Потребовал у командира эскадрильи связи доставить немедленно меня, как боевого лётчика в Адуево. Командир обещал это выполнить завтра. Я не вытерпел. Украл самолёт и прилетел на свой аэродром. Утром мы с одним товарищем вернули им самолёт. Через восемь дней я снова летал в бои.

6. Штурм  Кенигсберга.

Ко дню начала штурма я уже был знаком с Кенигсбергом: два раза летал на разведку с заданием «ни единого выстрела, ни единой бомбы по городу». Один раз возил для знакомства с Кенигсбергом начальника штаба 952 авиаполка майора Дорфмана.

С трёх сторон был окружён Кенигсберг нашими войсками. Сопротивление потеряло смысл. Немецкому командованию было предложено сдать город без боя. Но упрямые фашисты, стянувшие туда тысячи орудий, ещё питали надежду на мощные форты и толстые стены цитадели, на конфликт Сталина с союзниками. Они заявили, что будут драться до последнего солдата. Тогда нашим командованием было принято решение силой раздавить этот орешек с минимальной потерей  времени и человеческих жизней.

Бомбардировочный и штурмовой удар по Кенигсбергу наносился по такой плотной таблице, что интервалы между отдельными группами самолётов, появляющихся над целью, не превышали 30 секунд. Малейшая неточность при выходе на цель по времени могла привести к неоправданным жертвам, к удару своих по своим. Обстановка усложнялась: пелена сплошных облаков нижней кромкой висела на высоте 80-120 метров над городом. Шпили храмов и некоторые мачты вершинами втыкались в облака. Штурмовикам было приказано в облака не входить. Приходилось выполнять боевое задание, пролетая над крышами домов между мачтами и высокими шпилями, между снарядами немецких орудий и миномётов, иногда и между падающими бомбами крупного калибра, сброшенными нашими бомбардировщиками из-за облаков.

Четвёрка, которую я вёл. Должна была нанести бомбовый удар по одному из внутренних фортов вблизи цитадели. По компасу и створу хорошо знакомых мне ориентиров легли на боевой курс. Только я по радио подал команду «Атака» и сбросил бомбы, как мой самолёт вздрогнул от тяжёлого удара, мотор выбросил масло, дым и остановился. Мой стрелок Карасёв, сидевший сзади у турельного пулемёта, крикнул по телефону: «Товарищ майор, мы горим!»

– Уже не горим… всё в порядке! Держись покрепче! Будем садиться, – успокоил я.

Карасёв после войны, демобилизовавшись, уехал в город Медвежьегорск (севернее Ленинграда), но, наверное, всю жизнь будет помнить благополучную посадку самолёта-штурмовика в Кенигсберге.

По инерции выскочить за город мы не могли. Скорость уже приближалась к критической, когда передо мной за крышами домов появилась высокая насыпь кольцевой железной дороги. Может всего на несколько сантиметров выше этой насыпи удалось мне, пожалуй, на критической скорости пересадить самолёт. Но за насыпью тоже поперёк линии планирования стоял домик. Обойти его не было никакой возможности. Пришлось проткнуть его корпусом самолёта и приземлиться во дворе. Отряхнувшись от кирпичных обломков и пыли, мы выбрались с помятого фюзеляжа. Справились о самочувствии. Оказались невредимы. Пока над нами со свистом проносились снаряды дальнобойных орудий, вокруг нас рвались мины, падали сбитые самолёты. Карасёв побежал по следу проползшего фюзеляжем самолёта и остановился у груды металлических обломков, потом рукой подозвал меня. Видя, что нас никто не обстреливает, подошёл и я, хотя намерение было как можно скорее пробраться на восток к своим. «Смотрите!», - показал Карасёв. В оторвавшемся масляном радиаторе нашего самолёта торчал неразорвавшийся снаряд длиной более 40 сантиметров и диаметром более 10 сантиметров.

Через минуту этот рубеж уже занимали наши войска. Пройдясь немного между руин, мы нашли два приличных велосипеда и отправились на них к своему аэродрому в Гардауэн. Карасёв прекрасно владел велосипедом, а я сел на нём учиться лишь второй раз в жизни. Поэтому в начале пути быстро уставали руки от напряжения. Я часто предлагал остановиться на отдых, но, несмотря на это, более сотни километров по разбитому снарядами шоссе мы проехали за двенадцать часов. К утру уже были на своём аэродроме, осматривали новый (взамен сбитого) самолёт.

Небо на северо-западе отсвечивало багровым заревом. Это пылал Кенигсберг. Над нами в ту сторону непрерывными потоками двигались ночные бомбардировщики.

Дальнейшая война штурмовикам представлялась уже меньше похожей на бой, больше похожей на избиение фашистов. Советская авиация стала полной хозяйкой воздуха над всем театром военных действий.

* * * 

Всего лишь 20 лет отделяет нас от минувшей Отечественной войны, а современная авиация далеко позади оставила те самолёты. Если в середине войны наши самолёты достигали крейсерской скорости 600 км/час, то современные реактивные истребители и бомбардировщики значительно превышают скорость звука. Значительно усовершенствовались методы самолётовождения, облегчив работу лётчику. Появились баллистические и глобальные ракеты, способные в любое время, в любую погоду поражать цели в любой точке Земного шара. Наши космические корабли «Восток-3» и «Восток-4» имели мощность двигателей до 20 млн. квт., или в 4,5 раза большую, чем Братская ГЭС. Возросла и мощь средств разрушения. Советская 57-мегатонная бомба способна уничтожить всё живое в радиусе 80 километров. Совершенствовать военную технику нас заставляют интересы защиты первого в мире социалистического Отечества от угрозы империализма. США в настоящее время имеют 40000 готовых атомных бомб, расщепляющегося вещества на 70000 атомных бомб, сотни тысяч ракет и снарядов с головками, заряженными «нервным газом» (газом без цвета, вкуса, запаха). В США круглосуточно дежурят в воздухе 70-75 тяжёлых бомбардировщиков с подвешенными атомными бомбами. Империалисты рвутся к оружию, но их сдерживает то обстоятельство, о котором в своём выступлении 23 февраля 1963 года Малиновский сказал: « Я решительно утверждаю, что на 344 ракеты, которыми нам угрожает Макнамара, мы ответим одновременным ударом в несколько раз большего количества ракет и такой мощности ядерных зарядов, которые действительно сметут с лица земли все объекты, промышленные и административно-политические центры США, полностью уничтожат те страны, которые предоставляют свои территории под американские военные базы…»

100 миллионов людей в настоящее время работают на войну. Сила ядерного взрыва уже превышает 30 тонн обычной взрывчатки на каждого жителя Земли. По заявлению Кеннеди «…термоядерная война в первые же 18 часов унесёт жизни не менее 150 миллионов человек».

Только мощь советской страны, трудовые успехи нашего народа отрезвляюще действуют на опьянённых разложениями старого строя империалистов.

Поэтому желаю вам, товарищи, доброго здоровья и успехов в труде на благо прогрессивного человечества.

21 апреля 1963 года

Ю.Чепига.